— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев
с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Ох, батюшка ваше сиятельство! — отвечал,
с грустью в голосе, старик, оглядываясь к двери: — только бы семью прокормить, а уж нам не рощи покупать.
Неточные совпадения
И, не
в силах будучи удерживать порыва вновь подступившей к сердцу
грусти, он громко зарыдал
голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшимся
в отдаленье, сорвал
с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени
с дымом.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася
в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим
голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их
с непонятной
грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Говорил он легко,
голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие слова гнались одно за другим шутливо и ласково, патетически и
с грустью,
в которой как будто звучала ирония.
Дерсу спешно поднялся
с места и, повернувшись лицом
в ту сторону, что-то закричал ей громким
голосом,
в котором я заметил нотки
грусти, страха и радости.
— Нельзя, Петр Елисеич, —
с какою-то
грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На людях живем… Не доводится быть хуже других. Я-то, пожалуй, и скучаю о Самосадке…
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя
в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал
с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но
голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому
в душу и часто,
в минуту
грусти, приходила бы на память…
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть
в ней
грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И
в тишине ночной звенящий
голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клён перед костром зари.
О, сколько я на нём яиц из гнёзд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь,
с верхушкою зелёной?
По-прежнему ль крепка его кора?
— А, Ростов? Здорово, здорово! — закричал он всё тем же
голосом, как бывало и
в полку; но Ростов
с грустью заметил, как
с этою привычною развязностью и оживленностью какое-то новое дурное, затаенное чувство проглядывало
в выражении лица,
в интонациях и словах Денисова.
А обстоятельства мои до того дурны, — продолжала Анна Михайловна
с грустью и понижая
голос, — до того дурны, что я теперь
в самом ужасном положении.